Юрий Лощиц - Дмитрий Донской, князь благоверный[3-е изд дополн.]

Так вот, с пустого места, с ничего, было ему просто и почти весело начинать когда-то, после Всехсвятского пожара, потому что он был юн, мечтателен, горел нетерпением многое прибавить к дедову и отцову добытку. И прибавил ведь, по всем статьям прибавил. И не мог, кажется, поставить себе в вину ни лени, ни бестолковой суетности, ни высокомерного пренебрежения к мнениям ближайших помощников и соделателей. За что же насылается новая кара на его землю? Уж не за то ли, что слишком благодушествовать стали в лучах куликовской славы, вышли на радостях из своей меры? Отвыкли ожидать неожиданного, воспарили в мечтах превыше седьмого неба, самыми сильными и необоримыми себя сочли, как давеча защитнички московские, погибшие через бахвальство и самонадеянность. Бесу таких только подавай!

Но и то, легко сказать: жди неожиданного. Можно ли было, к примеру, знать наперёд, что через три года после усмирения Олега Рязанского он сейчас снова затеет с Москвой тягаться? Да не из-за каких-нибудь приокских волостишек, не из-за Лопасни даже, а из-за самой Коломны! Уже восемьдесят лет, как Коломна московской стала, а, оказывается, Рязанцу до сего дня снится она в снах. Объявился вдруг из-за Оки, налетел изгоном, разграбил город, наместника Александра Остея повязал, купцов обчистил, нагрёб живого полону — и наутёк!

Ещё одну рать собрал Дмитрий Иванович на Олега-строптивца. Даже новгородцы прислали своё ополчение. Повёл войско Владимир Андреевич. Но на этот раз ему, не знавшему доныне в сечах поражений, не повезло. Во время решительного столкновения с рязанскими полками его рать понесла большой урон. Погибло и несколько знатных воевод, в том числе сын князя Андрея Полоцкого Михаил… Доколе ещё препираться с Олегом, тратя людей, силы, деньги на бессмысленную и преступную усобицу? В конце концов Дмитрий Иванович не желал более ничего подобного и в то же время предчувствовал, что так вот из года в год и будет вражда плодить вражду, если не предпринять каких-то мер совсем иного порядка. Но ведать бы каких.

И, как уже не раз бывало в его жизни, он захотел узнать мнение игумена Сергия и поехал к нему.

Надо полагать, при их нынешней встрече от Сергия не укрылось тяжёлое, обременённое тревогами состояние великого князя московского. Действительно, трудно было поначалу представить, что дни после Донской победы окажутся в такой степени трудными для московского, то есть общерусского, дела. Единовременного подвига, даже и такого небывалого, оказалось на поверку мало. Тохтамыш кое-чему научил: например, тому, что победу нужно уметь отстоять, продолжить. Но, что бы ещё ни произошло, самое страшное не внешние беды, а порождаемое ими в душе уныние, чувство оставленности. Недаром и древние старцы всегда говорили, что уныние — опаснейший из помыслов, это само жало змеиное, проникающее до сердца. Бодрение и трезвение сердечное, постоянное умное делание — вот чего более всего не терпит враг человеческий. Русскому ли духу унывать, когда начаток уже положен. Поле Куликово отныне явится мерой, на которую станут равняться иные поколения. Испытания будут, и искушения великие будут, но это лишь знак, что мы на истинном пути, потому что правда должна испытываться на прочность и истина обязана пройти сквозь искушения. Радоваться надо испытаниям, не будет их, тогда мы — живые мертвецы.

Разговор неминуемо зашёл о рязанской тяжбе. Безусловно, отношения с Олегом были сейчас самой уязвимой точкой русской внутренней жизни. В этих отношениях так всё запуталось, переплелось, что через время — если и дальше так будет продолжаться — не сыщется уже правых, только одни виноватые и с той и с другой стороны. Вот почему Дмитрий просил у троицкого игумена не просто совета. Если и можно образумить Рязанца раз и навсегда, то не новым походом, не очередной докончальной грамотой, а чем-то иным совсем… Не так ли было двадцать лет назад с Константиновичами, Дмитрием да Борисом? Только вмешательство Сергия, его появление в Нижнем, встреча с Борисом и потом с обоими братьями — только это оказалось тогда спасительным.

…Разговор был в сентябре, а во время Рождественского поста троицкий старец, сопровождаемый великокняжескими боярами, отправился в Рязань. На этот раз, вопреки своему обыкновению, не пешком, а поехал, и дело было не в многочисленности посольства, от него зависимого, не в долготе и суровости зимнего, ещё не устоявшегося как следует пути, а в годах Сергиевых: ближе к семидесяти не так-то уж борзо и безустанно ему шагалось.

Для Рязани его приезд стал событием. Велики были смущение, растерянность и внутренний трепет князя Олега: сам первоигумен Руси к нему, многогрешному, пришёл, верней, снизошёл прийти, хотя мог бы, имел на то власть, вызвать к себе, и князь рязанский, отложив все дела, поскакал бы на тот зов немедленно, лошадей не жалея. Но Сергий пришёл сам.

И пришёл не с пятнами гнева на лице, не с пресекающимся от возмущения голосом, но с тихим словом сожаления о бедах рязанских и рязанских заблуждениях.

Земля здешняя паче иных унижена, слов нету. И не только от чужого языка претерпела она, но и от своих единоверцев не раз обижены были рязанцы, тоже нет слов. Но что же теперь-то остаётся: сотворить из обид своих кумира и молиться на него до скончания века? Поостынь, княже, приглядись: о своём ли животе печётся Москва? Не для всей ли Руси трудится и тоже терпит за то обиды немалые? Гоже ли ныне обидами мериться, чья перевесит? Может, лучше помериться с соседом великодушием и бескорыстием, и он, видя готовность твою, тем же ответит. Опамятуйтесь, дети, не вечно ведь живёте, не делайте друг другу, чего себе не желаете…

На Олега всё это вместе подействовало поразительно. «Преже бо того мнози ездиша к нему, и ничтоже успеша и не возмогоша утолити его, — говорит летописец. — Преподобный же игумен Сергий, старець чюдный, тихими и короткими словесы и речми и благоуветливыми глаголы, благодатию данною ему… много беседовав с ним о ползе души, и о мире, и о любви; князь велики же Олег преложи сверепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися велми душею, устыдебося толь свята мужа, и взял с великим князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь в род и род».

Может быть, тогда же, в час заключения мира, состоялось междукняжеское сватовство: в московском дому невеста растёт, дочь Дмитрия Ивановича Софья; а рязанскому великому князю сына Фёдора скоро женить пора. Свадьбу, правда, сыграли не сразу, а через лето, в осенины 1386 года. Видимо, жениху и невесте надо было ещё подрасти немножко до своей брачной поры.

И ещё с одним великим князем едва не породнился в эти же времена Дмитрий Иванович — с Ягайлом Литовским.